И отрет Бог всякую слезу с очей их

– Кто родственник Никитиной? – помятый после ночного дежурства доктор не стал утруждаться приданием голосу благожелательных ноток.

До Димки не сразу дошло, что это фамилия бабушки Федосьи.

– Я… – неуверенно сказал он.

Доктор посмотрел на парня неодобрительно, словно чувствуя подвох. Правда заключалась в том, что родственников у бабушки Федосьи не было.

Пока доктор объяснял, что нужно бабушке для продления её дней, выражение неодобрения на его лице только усиливалось. Возможно, он сомневался в том, что дни таких заморенных существ нужно продлевать.

– Опущение внутренних органов, множественные спайки в брюшной полости, тяжелый артрит, нефрит… – непонятные слова наполняли Димку тревогой и неловкостью. Бабушку он взялся отвезти со стойбища в больницу исключительно по просьбе тётки и теперь не хотел брать на себя еще какую-то ответственность. Но выражение лица доктора недвусмысленно говорило, что дела бабушки плохи… а бессердечным человеком Димка не был.

На стойбище он возвращался долго – весна сегодня сделала попытку вступить в свои права, и снегоход вяз в мокром снегу. Прежде чем завернуть к себе, Димка заехал к тётке, с тайной мыслью не только отчитаться за поездку, но и поесть горячего.

– Спайки там у нее в животе какие-то, – говорил он, торопливо прихлебывая.

Тётка молча кивнула и подложила ему еды. Как все настоящие лесные ханты, она считала неприличным выражать эмоции. Поэтому заговорила не сразу, а заговорив, не поменяла бесстрастного выражения лица:

– Петосю резали, ага, – имя тётка сказала так, как привыкла, а звонкие согласные у сургутских хантов были не в ходу.

– Как – резали? – от неожиданности Димка чуть не подавился.

– В больнице.

– В смысле – операцию делали?

– Ага. Много делали.

– А-а-а…

Помолчали. Молодость и глупость подталкивали Димку подколоть тётку за плохое знание русского языка, а скука и любопытство – продолжить тему. Интернет тут работал через раз, поэтому скука победила:

– Что с ней было-то, почему оперировали?

Димка плохо уже знал хантыйский, а тётка была обидчивой, и ей не хотелось говорить на неродном языке. Но она тоже скучала, поэтому, мешая русские слова с хантыйскими, рассказала не такую уж редкую историю.

Отца Федосьи заломал медведь, когда девочке было лет пять. Отец был бы совсем хороший, но когда выпивал, то буянил и дрался. Впрочем, достать водку тогда было нелегко, так что это случалось нечасто. В любом случае он был кормильцем, поэтому его смерть стала двойным горем – семья начала нуждаться.

Какое-то время мать справлялась – и охотилась, и рыбачила, и даже сама чинила нарты и облас (легкая лодка в виде байдарки). Но тут зарядили дожди. Зверь попрятался, рыба ушла от берегов, а мать, ища пропитание, простыла и слегла. Старший братишка попытался наловить рыбы на глубине, уплыл на большое озеро и не вернулся – видать, утонул. Припасы кончились, наступил голод. За голодом пришли болезни… в общем, в два месяца от семьи в шесть человек остались лишь мать да Федосья.

Это случилось еще в войну. А в 1950-е годы хантов согнали в колхозы. Была в этом, – рассуждала тётка, – и хорошая сторона: стало возможным попасть в больницу, да и смерть от голода уходила в прошлое… Но цену за все это пришлось платить, пожалуй, чрезмерную.

Налоги, которыми жёстко обложили лесных жителей, требовали сдавать в том числе большое количество вяленой рыбы. Чтобы её вялить, нужно было доставлять к месту промысла соль. А дорог не было, и тяжелые мешки тащили через болота на себе…

Федосья к тому времени стала симпатичной девушкой и вышла замуж. И те мешки с солью она вспоминала всю жизнь – они лишили её детей. Сперва случилось несколько выкидышей, потом – тяжелые операции, и она стала совсем неплодной.

Годы шли, мать Федосьи умерла. Давно уже умер и муж, а она все жила – одинокая, больная. «Зачем ей Бог такую долгую жизнь дал? – удивлялась тётка, – Так много горя, и такая долгая жизнь! – зачем?»

– Она же в Бога не верила! – рубанул Димка.

– Много ты знаешь, – обиделась тётка.

Димка, горячась, начал высказываться в том духе, что Бог обязательно сделает человека благополучным и успешным, если Его правильно почитать и просить. Тётка поджала губы. То, что говорил племянник, входило в противоречие с её жизненным опытом, а то, как он говорил, входило в противоречие с правилами приличия. Но она терпела, потому что он был родственником, к тому же – молодым и глупым.

– Наслушался… этих, – обронила она, когда Димка выдохся, – а они врут, ага.

То, что сектанты врали, рассказывая о свое успешности, Димка и сам уже стал догадываться. Но жаль было терять ощущение того, что он разобрался в чем-то большом и важном. Поэтому он молча повздыхал, отдал тётке список нужных для Федосьи вещей и поехал к себе.

***

Всю следующую неделю у Димки не получалось съездить в больницу. Сперва были дела, потом совсем раскис зимник, а в субботу пришел тёткин муж дядя Вася и принес бутылку водки…

Когда она закончилась, выяснилось, что зимник раскис не так уж и сильно – съездить по нему в магазин за добавкой оказалось вполне возможным. Тётка просила Димку навестить бабушку Федосью со слезами, отбросив обычное бесстрастие:

– Она ведь меня няньчила! Как ей там одной в больнице – родных людей нет, нужных вещей нет, нужной еды – нет… Завтра Пасха ведь!

Но Димка лишь пьяно отмахивался. Водка дарила то самое ощущение успешности, которым так легко заманивали и сектанты. Правда, потом оно почему-то превращалось в свою полную противоположность, и тогда Димка с дядей Васей начинали кричать, что жизнь у них собачья, и перечислять всех, кто в этом виноват. Получалось, что все и виноваты…

Только во вторник он, наконец, смог выбраться в больницу. Стесняясь своего опухшего лица и стараясь дышать в сторону, спросил в регистратуре, где лежит Никитина. Медсестра пробежала пальцами по клавиатуре и сказала:

– Никитина? Феодосия Даниловна? Она умерла.

– Как?

– Умерла, – повторила медсестра чуть извиняющимся тоном, – еще в воскресенье.

Димка топтался на месте, собираясь с мыслями.

– А… – начал было он.

– За телом в морг пройдите.

Димка кивнул и пошел искать морг. Он вежливо спрашивал людей, отвечал что-то патологоанатому, договаривался с санитарами… а сумка с вещами и продуктами нелепо моталась в руке… Когда санитар начал расчесывать свалявшиеся бабушкины волосы, Димка дернулся испуганно:

– Осторожнее!

Санитар поморщился – все эти люди со своим запоздалым чувством вины вечно мешали работать. Димка увидел его гримасу, и до него наконец дошло – бабушка Федосья умерла! Она ждала всю неделю – маленькая, больная, одинокая… а никто так и не приехал. Некому было привезти ей свежую рубашку, поправить ей волосы, смягчить её боль ласковым словом… Некому!

И тогда Димка разрыдался так горько и отчаянно, как бывало только в раннем детстве, когда он мог еще плакать об общей несправедливости мира больше, чем о своих личных обидах.

Санитарка, заглянувшая зачем-то в морг, узнала покойницу и мягко сказала Димке:

– А ты не убивайся. На Пасху твоя бабушка померла… не всякому это. А в среду священник приходил причащать больных – и её причастил. Не всякому так умереть-то доведется… Не убивайся.

Раскачиваясь, всхлипывая, размазывая по лицу слезы, Димка потихоньку успокаивался. Горе вырвало его из круга обычных интересов и теперь томило желанием быть полезным для бабушки. Слышанную от сектантов мысль, что Бог не принимает молитв за усопших, Димка прогнал с пренебрежением – чувство долга сейчас царствовало в нем безусловно. Но вот как подступиться к этому суровому Богу, давшему бабушке такую тяжелую жизнь, Димка не знал.

Порывшись в сумке, он нашел Новый Завет, подаренный сектантами, и раскрыл книгу наугад, сильно сомневаясь, что там есть подобающие случаю молитвы. Взгляд его упал на слова: «это те, которые пришли от великой скорби …и отрет Бог всякую слезу с очей их» (Откр. 21, 4). Несколько секунд Димка повторял слова Писания, шевеля губами. Чувство благоговения перед величием Милосердного и Всеблагого Бога затопило его душу благодарностью и раскаянием. Димка виновато огляделся, достал из сумки две бутылки водки и сунул их в мусорку, в ворох использованных бахил. Потом встал и пошел в храм – договариваться об отпевании.