Как дед Сашка стал Александром Николаевичем

«Этот дед тот ещё был дед». Отец Филипп, настоятель храма в честь Архангела Михаила в селе Угрюмиха, частенько его вспоминает. Маленький, шустрый, быстрый в движениях и страстный любитель поговорить. Жил он одиноко, жена давно умерла, дочка выросла, вышла замуж и проживала отдельно. Футболом дед не интересовался, потому телевизор простаивал у него без дела. Одна отрада только и оставалась старику, что выйти из дому да «зацепиться языком» с кем-нибудь из знакомых. Но собеседники тоже просто так на дороге не валяются. Потому как они по ней ходят. Вот, чтоб не пропустить потенциального собеседника, дед в качестве наблюдательного пункта вкопал на тропинке рядом с калиткой старую покрышку от грузовика и использовал её как лавочку. С самого утра его можно было видеть сидящим на шине от грузовика, в телогрейке и с неизменной папироской в зубах.

– А, Петровна! Здорово-здорово, трам-та-та-там. Чего-то прохладно сегодня, прямо-таки с самого утра, трам-та-та-там!

Нужно сказать, матерился дед Сашка постоянно, расцвечивая свою речь множеством виртуознейших оборотов. Потому никто из знавших его соседок общаться с дедом не соглашался, а если и шли с ним на контакт, так только по необходимости, поскольку дед Сашка вполне себе неплохо разбирался в электрике и был способен наладить практически любую проводку. А мужики деда принимали. Не сказать, чтобы любили, но пообщаться останавливались охотно и зависали с ним в разговорах надолго. Оправдываясь тем, что «с нашим дедом никаких новостей не надо смотреть, всё знает и обо всём расскажет. А что не знает, о том домыслит».

И, домысливая, старик частенько попадал в самую точку. Сегодня таких людей называют аналитиками. Телевизор старик особо не жаловал, а вот в удовольствии почитать умную книжку он себе не отказывал. Даже зимой деду некогда было скучать, а уж в остальное время года пространство вокруг врытой им в землю автомобильной покрышки превращалось в деревенский информационно-аналитический центр.

Любил дед Сашка поговорить и на отвлечённые философские темы, не исключая и область Божественного. Потому, пересекаясь со своего колеса с мимо идущим батюшкой, он немедленно начинал интересоваться датами начала грядущего или окончания текущего многодневного поста, гастрономическими особенностями его проведения, или прося растолковать значение очередного церковного праздника. Но больше всего дед интересовался временем прихода антихриста – и не пора ли уже начать запасаться мылом, спичками и тушёнкой.

Теоретически с дедом можно было обсудить любую тему, в том числе и о тушёнке, если бы не его пристрастие к матерщине. Правда, сам он не считал, что сквернословит, – «просто он на этом языке разговаривает». Потому для батюшки никаких поблажек в общении с дедом не предвиделось, по этой причине и дружбы у них с отцом Филиппом не получилось.

– Помню, однажды, – рассказывал батюшка, – возвращаюсь я из храма. Иду к себе домой и решаю пойти по дороге через деревню. Подхожу к дому деда Сашки, колёсная покрышка, обычное его место обитания, пустует. Думаю, вот и хорошо, не придётся вступать в ненужные разговоры. И вижу, как идёт он мне навстречу и толкает перед собой ручную тележку, доверху наполненную книгами. Зрелище для меня, честно сказать, неожиданное.

– Откуда книги, дядя Саша, неужто в библиотеку записался?

– В библиотеку? – передразнил он укоризненно. – С помойки везу.

Он хватает сверху лежащий том из собрания сочинений Пушкина и суёт мне его чуть ли не в самый нос.

– Видал?! Дожили! Пушкина на помойку свезли! А это видал!? Шекспира! Самого Шекспира не пожалели. Небось молодые, у старика на такое рука не подымется – классиков и на помойку!

Возмущался дед Сашка искренне, ругаясь при этом больше обычного, что соответствовало драматизму случившегося события.

– Дядя Саша, с книгами-то что будешь делать? Куда тебе их столько? Избу-читальню организуешь?

– Ага, избу-читальню, разбежался. Я их сейчас в порядок приведу и в Москву по частям переправлю. У меня в столице братан бизнесом занимается. На Новом Арбате возле книжного магазина с земли старыми книжками торгует. Картонку прям на асфальт кладёт и товар на неё выкладывает.

– И покупают?

– А чего нет? Стал бы я тогда с этими книжками корячиться? Берут, на хлеб ему хватает. Народ тянется к знаниям, а эти, – он погрозил неизвестным «этим» кулаком, – книги на помойку выкидывают. – И дальше, в присущей ему манере, он высказал о них всё, что думает по этому поводу.

Одно плохо – не было у деда внуков. Может, потому нереализованная дедова любовь к подрастающему поколению и выливалось у него в пустые посиделки на колесе.

Дочь дедова, Нинка, в своё время, как и положено, вышла замуж, родила дочку. Старики в ней души не чаяли. Считай, они внучку и вырастили. Девочка подросла, превратилась в девушку и сама уже готовилась стать матерью, но вот ведь беда – погибла во время родов. В наше-то время, и не спасли ни мать, ни дитя…

Нинка тогда уже жила одна, мужика своего она выгнала, совсем он у неё спился. А поскольку женщиной она была видной и далеко не глупой, то, почувствовав свободу от обязанностей, налагаемых семейными обстоятельствами, жила так, как считала для себя возможным. Потеряв любимую дочку, а вместе с ней и долгожданного внука, женщина свою боль гасила, заводя всё новые и новые знакомства с мужчинами, как сказали бы сегодня, в режиме «нон-стоп».

Понятно, что дед Сашка, сам уже став вдовцом, жалел свою несчастную дочку, как мог её утешал, но заполнить своей любовью опустошённую горем Нинкину душу не мог. Потому злился на неё и, порой не сдерживаясь в выражениях, осуждал словесно. Нинке, понятно, об этом доносили, а рассказывая, ещё и приукрашивали, потому отношения между отцом и дочерью, мягко говоря, становились всё более напряжёнными.

Однажды, встретившись с дедом Сашкой, отец Филипп завёл с ним разговор о его непутёвой дочке. Старик выслушал священника, в ответ грустно покачал головой:

– Батюшка, она, Нинка моя, не непутёвая. Она у меня несчастная очень. И мне её жалко, тем более что пожалеть её, кроме меня, больше некому. Вся Угрюмиха её в зубах носит, а так, чтобы пожалеть одинокую бабу, такого не бывает. У неё по жизни связь была всё больше с матерью. Любили они друг дружку очень. А со мной у неё не получается. Почему, не знаю. И такое внутри у меня чувство, будто виноват я перед нею, а в чём? – И он пожал плечами.

– Ну, коли так, Александр Николаевич, то надо бы о ней молиться. Кроме тебя, делать этого никто не будет, а девку спасать надо.

Кроме батюшки, деда Сашку по имени-отчеству никто не называл. Потому как никому и в голову не могло прийти величать деревенского хохмача и балабола таким почтенным образом.

Старик помолчал, обдумывая слова священника, затянулся беломориной и предложил:

– Знаешь, батюшка, я ведь по жизни-то невер, и молиться никогда не молился. В мои-то годы чего уж традицию ломать. Лучше давай мы с тобой по-другому сделаем. Вот, я тебе сейчас денег дам, ты за Нинку мою и будешь молиться. Кому же, как не тебе, раз ты на это дело учился! А я лучше буду по электричеству. Если чего в церкви закоротит, зови, наладим в лучшем виде.

***

Беда пришла в Угрюмиху с той стороны, откуда никто не мог и предположить. Да такая беда, что и не исправишь её, и не откупишься.

Однажды, дело было уже за полночь, когда дед Сашка мирно спал, по деревенскому обычаю укладываясь чуть ли не одновременно с курами, кто-то постучал ему в окошко. Стучал тот человек нетерпеливо и так сильно, что если деду сейчас же было не встать и не пойти отрывать дверей, то вполне себе после такого стука окно могло бы остаться и без стекла.

– Да что же это такое!? – возмутился и одновременно испугался дед Сашка, – кого это нелёгкая по ночам, в самый сон, носит?

Приник он лицом к стеклу, чтобы разглядеть нарушителя спокойствия, и, к своему удивлению, узнал в ночном визитёре свою дочь Нинку. Она и днём-то домой к отцу особо не заглядывала, хотя, принимая, никогда он её не корил, а тут на тебе – ночью. Что-то, видать, стряслось, и нехорошее стряслось, иначе так бы в окошко не билась. Потому – как был без тапок, так, босиком, в сени и побежал.

Он открыл. Она стояла за порогом, не решаясь войти. На вид трезвая, хотя даже на расстоянии отец почувствовал от дочери запах самогона.

– Чего за порогом-то стоишь? Заходи.

Наконец она вошла. Из сеней прошла сразу на кухню, опустилась на лавочку, что стояла рядом с печкой, и привалилась к печке спиной.

– Отец, я человека убила. Кого? Ты его не знаешь, он ко мне из города приезжал. Он и раньше, как выпьет, руки распускал, а сегодня, видать, перебрал. Бутылку схватил, размахнулся, ударить хотел, а я первым, что под руку попалось, в него и запустила. А попался нож. Прямо в шею. Он кровью зашёлся, за минуту буквально, я ничего не смогла поделать.

Старик молча опустился на лавочку рядом с дочерью. И так сидел, закрыв лицо руками.

– Ах, ты ж, беда какая. Кто-нибудь это видел? Свидетели были?

– Нет, не было.

– А как ко мне шла, никого по дороге не встретила?

– Нет, никого.

– Ладно. Давай ключи, а сама здесь оставайся. И никому ни о чём не рассказывай. Давай так условимся: вы с ним пили, а я потом подошёл. Ты норму не рассчитала, захмелела и ушла ко мне в дом отсыпаться. А мы с приятелем твоим остались. Короче, не ты, я его на нож посадил.

Потом, вздохнув, продолжил, заметно волнуясь:

– Как-то не получилось у нас с тобой, дочка. По жизни не получилось. Не смог я тебя поддержать, нужного слова не подобрал. Не на тебе, на мне вина. Ты уж прости меня, доченька.

Таясь от соседей, дед Сашка добрался до Нинкиного дома. Зашёл внутрь. Взял нож, стёр с рукоятки следы Нинкиных пальцев и повсюду, где только мог, наставил своих. Выпил самогону, закусил и позвонил в полицию.

Наутро вся Угрюмиха, словно растревоженный улей, гудела о происшедшем ночью. Это ж надо, дед Сашка Нинкиного хахаля зарезал. Кто-то, изумляясь, восклицал: «Ай да дед! А на вид – так и мухи не обидит. Правильно говорят: ‟В тихом омуте черти водятся”». Другие возражали: «Что, дед Сашка – убийца?! Да ни в жизнь такому не поверю. Нет, здесь что-то не то».

Участковый старику сразу так и сказал: «Не ты, дед, а Нинка его убила. А ты её выгораживаешь». На что старик возразил: «Какая тебе разница, кто сидеть будет? Ей ещё жить да жить, а мне жизнь сама подвела итог. Так что пиши явку с повинной». Участковый, понимая, что дед берёт на себя чужую вину, но видя решимость старика, спорить с ним не стал и дал ход делу. Следствие, а потом и суд, по причине добровольной явки и сотрудничества обвиняемого со следствием, надолго не затянулись, и осудили деда на минимальный срок, положенный по статье за совершённое смертоубийство.

Деревенские жители, долго ещё обсуждая между собой случившееся в Угрюмихе событие, постепенно, но безальтернативно пришли-таки к выводу, что их односельчанин Александр Николаевич – не убийца, и что взял он на себя Нинкин грех, по великой любви к единственной и непутёвой своей дочке. Те, кто ездили на суд, вернувшись, так и сказали: «Судейские сами не верят в виновность деда, но должен же кто-то в тюрьме сидеть». Так в разговорах друг с другом угрюмихинцы, сами не заметив как, не сговариваясь, вместо «дед Сашка» стали называть его уважительно – Александром Николаевичем.

Что касается Нинки, та после суда продала собственный дом и уехала из деревни в город, лишь изредка наезжая проведать отцовское хозяйство. Местных она старалась обходить стороной и в разговоры ни с кем не вступала.

Так минуло ещё два года, и прошла новость, что Александра Николаевича, по причине случившегося с ним в тюрьме тяжкого заболевания, досрочно отпустили из мест заключения. А если говорить языком понятным – отправили старика умирать домой.

Нинка отца и привезла, а пока он болел, до самой его смерти неотлучно находилась рядом. Хоронили старика всей деревней. Мужики, что для нашего времени совсем не характерно, по очерёдности сменяя друг друга, несли на руках тело усопшего до самого кладбища.

После похорон Нинка окончательно перебралась в город. Отцовский дом она продала дачникам-москвичам, и в деревне её уже больше не видели. А ещё через год на погосте села Угрюмиха над могилой Александра Николаевича появился тёмно-красного цвета православный гранитный крест с необычной для здешних мест надписью, вверху крупно: «Раб Божий Александр». И всё, никаких больше сведений. Только внизу, у самого основания, золотыми буквами, но помельче: «Прости меня, папочка».